Журналистика и медиарынок

Фрагмент из книги секретаря СЖР
Леонида Никитинского «Завтрашний номер (Философия журналистики в конспектах)»

Фото: Конституция. Игорь Лукьяненко. cartoonbank.ru

Главный философский постулат журналистики сформулирован давно (неизвестно кем) и звучит так: «Газета живет один день».
В старой журналистской школе существовал целый набор средств, предостерегающих журналистов от сознания собственного величия.
В «Комсомолке», например, материал любого объема и сложности назывался только заметкой, ни в коем случае не «статьей»: «Статьи пишут академики». В кабинете у прекрасного поэта Александра Аронова, при советской власти возглавлявшего отдел в «Московском комсомольце», так как стихов его до перестройки не печатали, по свидетельству начинавшего у него Павла Гутионтова, висел плакат с перечислением тождеств между журналистом
и водопроводчиком, первый пункт его гласил: «Великих водопроводчиков не бывает»

Занос в «величие» — это профессиональное самоубийство для журналиста. Он должен ощущать себя именно поденщиком, но почетным поденщиком: это очень почетная работа и приносящая глубокое удовлетворение. Это отличает журналистику от литературы, где сама по себе претензия на величие не грех, другой вопрос — ее обоснованность. Великие писатели бывают и всегда есть, потому что они попадают уже в вечность. Не думаю, что я великий писатель, однако опыт создания романа, и именно с того неуловимого момента, когда он вдруг начал удаваться, помог мне понять разницу между литературой и журналистикой, которые в пределе об одном и том же, но подходят к решению задачи с разными средствами. Журналистика всегда есть описание уже существующего мира, а литература — создание мира, до того не существовавшего. Если в литературе и вообще в искусстве это не удается, тогда и вовсе не о чем говорить. Но если удается, то произведение уже в процессе написания начинает жить какой-то своей жизнью и способно в дальнейшем существовать отдельно от автора. Это и создает для него шанс сохраниться в вечности, потому что автор как таковой — явление, увы, временное.

Мне оказалось намного проще быть журналистом, чем писателем, хотя для кого-то (кто пишет, например, прекрасные детские сказки) это может быть и наоборот. В журналистике перед тобой всегда уже есть живой человек, а в литературе его надо создать, а захочет ли он стать живым — это, видимо, не только от тебя зависит. Литературные приемы и вообще хорошее перо не превращают журналистику в литературу, она по определению остается в рамках этого, уже данного мира, выходить за его границы она не может и не должна.

Из того, что журналисты всегда пишут в завтрашний номер, вытекает, что главным словом в журналистике остается слово «вчера». В твиттере это может быть и «только что», но ведь и оно уже прошло, а сообщение будет прочитано только через некоторое время. Таким образом, мы не можем задержаться во времени, все время находясь и даже двигаясь в его потоке. Но и у журналистики тоже есть какие-то свои собственные отношения с вечностью, и иногда, находясь в потоке, это можно даже ощутить интуитивно, как какой-то внутренний разряд, толчок или звук, или наоборот, как внезапное безмолвие.

Тут особенно важно почувствовать, что, находясь в этой точке, мы ничего не можем сделать, предпринять, никому не можем помочь, никого ничему не можем научить. Мы можем только фиксировать, переваривая это через себя, и отражать на бумаге ли, на экране, или каким-либо другим, но сохраняющимся во времени способом жизнь других. В этой точке актуальности время и вечность — это одно и то же. И в ней журналист — это скорее всего историк.

Роль историка возводит невмешательство и отстраненность в квадрат, но именно в этой точке релятивистское рассуждение о том, что у каждого-де своя правда — это чистое вранье. Правда есть правда, а неправда есть ложь. Более того, неговорение правды для журналиста тоже есть ложь, если он узнал ее не случайно, а сознательно за ней шел. Часто именно это самый тяжелый выбор: сказать правду, которая тебе самому не нравится и противоречит твоему мифу. Но утаивание правды оказывается преступлением против профессии журналиста как историка. А соблазн изменить из этой точки историю велик, как и желание дать факту ту интерпретацию, которая выгодна какой-то твоей партии. И не случайно историческая журналистика наиболее лукава, часто пытаясь исправить что-то в истории задним числом. И не случайно в этой связи настоящая журналистика всегда беспартийна, а роль журналиста несовместима с ролью политика.

Но что такое история? Историк Никита Соколов, например, доказывает, что война 1812 года выглядела на самом деле совсем не так, как мы воспринимаем ее по роману Толстого «Война и мир», а мы ее воспринимаем именно так, а Толстой воспринимал ее по запискам участников. А кто знает, насколько исказил историю в угоду князю или просто по ограниченности своего обзора летописец Нестор? История прямо вот отсюда, начиная с момента своей первой фиксации, есть миф, потому что журналист, первоисторик в некотором смысле слова, и не может понять и интерпретировать ее иначе. И в этом, наверное, ничего нет страшного, раз история так устроена и все же продолжается.

В замечательной книжке о. Георгия Чистякова «Над строками Нового Завета» этот священник, с которым я имел счастье быть знакомым, подмечает общее отличие так называемых апокрифических евангелий от синоптических: Матфея, Марка и Луки (хотя только Матфей как исторический персонаж, по-видимому, сам был участником большинства описываемых им событий). В каждом из апокрифов, утверждает о. Георгий, содержится попытка авторов доказать ту или иную версию истории, будь то в пользу Рима и против Израиля, или наоборот. Но в трех синоптических Евангелиях, как и в Евангелии от Иоанна, таких попыток не заметно: они просто честно описывали, может быть, многого и не понимая и поэтому проходя мимо, то, что видели и знали. То есть на том языке, который мы здесь используем, сочинители апокрифов были пиарщиками, а четыре евангелиста — журналистами, старавшимися рассказать только правду.

К слову, о. Георгий, бывший блестящим знатоком древних языков, в своей книжке пытается дать адекватный перевод «нищим духом» — кто это такие? Как он утверждает, это дураки, однако в древнем еврейском языке (на котором тексты Евангелия не сохранились) само слово «дурак» существовало со множеством оттенков. «Нищие духом» — это скорее простецы, такие древние митьки, которые, как известно, «никого не хотят победить». Таковы же были, вероятно, и евангелисты, что и позволило им избежать соблазнов пропаганды в клокотавшей в то время истории Средиземноморья. Я думаю, что и сегодня журналист, следуя этому примеру, должен сохранять известную дурковатость и наивность, чтобы противостоять худшим врагам журналистики — политтехнологам.

Главное дело журналиста, конечно, фиксировать свое время. Это не обязательно политика, хотя она концентрирует важнейшие социальные конфликты своего времени, стремясь сразу же придать им пристрастные и ложные значения, и в этом смысле любая серьезная работа журналиста сразу тоже попадает в сферу политики, даже если он об этом не думает. Журналист по определению стремится к тому, чтобы о зафиксированных им смыслах узнало как можно больше людей, но распространение информации (смыслов) — это, строго говоря, не его задача. Для этого есть (или должны быть) «СМИ», которые, к сожалению, часто замалчивают, а не обнародуют правду. Но журналист как историк становится журналистом с того момента, когда он запустил свою заметку в публичное пространство, в неопределенный круг лиц, пусть даже круг этот по историческим обстоятельствам и очень узок.

Например, с этой точки зрения в самом ядре журналистики позднего советского времени (но не в советской журналистике, конечно) находились правозащитники Московской Хельсинкской группы, издававшие с 1968 по 1983 год машинописную «Хронику текущих событий». Многим из них она стоила («правду говорить легко и приятно») тюрем, лагерей, сумасшедших домов, ссылки или высылки, но с точки зрения журналистики суть ее была не в этом и не в параллельном аспекте их крайне малоэффективной в советское время правозащитной деятельности. Суть была в том, что они фиксировали историю, важнейшие и тщательно скрываемые властью ее события, связанные с борьбой за свободу мысли и слова (вся история человечества есть не столько история империй и властителей, сколько история борьбы с ними за свободу мысли и слова). Возможности получения и проверки информации у журналистов «Хроники» были весьма ограничены (тоже, конечно, далеко не первый прецедент в истории), но в распространении этой информации и смыслов среди неопределенного круга лиц состояла их цель.

В одном из первых номеров «Хроники текущих событий» содержалось такое обращение к читателям: «Хроника» ни в какой степени не является нелегальным изданием, но условия ее работы стеснены своеобразными понятиями о легальности и свободе информации, выработавшимися за долгие годы в некоторых советских органах. Поэтому «Хроника» не может, как всякий другой журнал, указать на последней странице свой почтовый адрес. Тем не менее, каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение «Хроники». Расскажите ее тому, у кого вы взяли «Хронику», а он расскажет тому, у кого он взял «Хронику» и т. д. Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача».

Несомненно, «Хроника текущих событий» была именно «средством массовой информации» в буквальном прочтении этого термина. Совершенно не важно, что Людмила Михайловна Алексеева, с которой я имею счастье теперь дружить, под постоянной угрозой ареста могла напечатать на своей пишущей машинке только четыре копии за раз (четвертая — «слепая»). Сегодня она просто делала бы это сразу в Интернете. В этом есть разница, и разница очень большая.

Важнейшим вопросом для истории остается вопрос о том, существует ли как таковой прогресс, то есть является ли это движение поступательным или только циклическим. Общепризнан технический прогресс, а нравственный, конечно, под вопросом. Влияет ли вообще как-либо технический прогресс на возможности нравственного?

В духе русофильства, насаждаемого сейчас российскими властями, ответ будет в целом отрицательным: РПЦ не только открыто выступает за цензуру, но и фактически насаждает ее руками ряженых казаков и бесноватых. Идеи обуздать Интернет периодически будоражат и Думу, которая, вероятно, давно бы уже это сделала, если бы знала как. Мне же представляется, что технический прогресс все же исторически очень медленно и не линейно способствует и нравственному прогрессу, и механизмом, через который это происходит, является журналистика.

Прежде всего, я бы хотел разграничить миф как честную картину сложившихся для данного времени представлений, с одной стороны, и преднамеренную мифологизацию, которая чаще всего осуществляется властью через своих политтехнологов и пиарщиков, с другой. Миф — нормален, его нельзя крушить без оглядки, без того, чтобы на какое-то время не дезориентировать общество, рискуя дистрофией «мускулов культуры» и погружением в хаос. Но демифологизация, последовательное развенчание ложных мифов, чаще всего создаваемых ради удержания власти — это очень трудная, ответственная и необходимая работа, которой занимается журналистика.

Я понимаю нравственный прогресс как движение в историческом времени от ложных идолов к более истинным богам (или истинному Богу). Прогресс, таким образом, связан с процессом постоянно, хотя и с большими трудностями и зигзагами, происходящей демифологизации, уточнением и осовремениванием мифа. И здесь нельзя не заметить, что, по мере совершенствования тех средств фиксации и распространения информации и смыслов, которыми располагает для своего времени журналистика, по мере роста числа участников, связанных друг с другом в сетях, демифологизация приобретает все более тотальный характер.

В этом процессе, конечно, есть события-скачки, резко его ускоряющие, такие как изобретение письменности и овладение чтением, изобретение печатного станка, появление газет, средств их распространения и в самое последнее время — Интернета. В результате нынешняя власть уже не в состоянии сотворить такой миф о самой себе, какой ей бы хотелось. Слишком много участников в сети, слишком многие из них по тем или иным мотивам хотят зафиксировать и передать в сеть правду, а технические средства позволяют сделать это мгновенно, как и распространить правду сразу и буквально на весь мир. Даже США не удалось в этих условиях мифологизировать войну в Иране так, как этого хотелось бы их правительству. А президент Путин не смог поддержать простенький миф о желтой «Ладе-Калина» благодаря всего лишь одному безвестному блогеру, который выложил свою случайную запись в «YouTube». Более того, за эту попытку Путин поплатился частичным развенчанием своего собственного мифа.

Джулиан Ассанж вряд ли журналист, поскольку он не сделал никаких попыток отделить правду от лжи, а просто создал механизм вываливания в Интернет всего того тайного, что оказывалось в его распоряжении. Но его фигура очень значима для журналистики. История все более и более точно фиксируется, она пишется сегодня прямо у своего горнила и становится сразу всеобщим достоянием. И в этих условиях держаться за старые мифы просто бессмысленно, как бы иногда ни хотелось это сделать в целях общественной безопасности.

Самым же замшелым и опасным для России мифом является, на мой взгляд, сакрализация власти, миф о том, что власть есть добро. Я ни в коем случае не призываю к свержению актуальной власти — занятию столь же опасному, сколь и бессмысленному. И невмешательство в историю является целью журналистики. Но я вижу имманентную ей функцию в десакрализации власти. И эта традиция в России имеет, по-видимому, столь же древние корни, как и восхваление власти: по крайней мере в 16 веке ей положил начало князь Андрей Курбский, который, сбежав в Литву, писал оттуда открытые письма Ивану Грозному, и, несомненно, печатал бы их в газетах, если бы таковые в то время были.

Из признания власти добром следуют обычные для России абсолютизм и произвол. Из признании ее злом, путь пока и неизбежным и необходимым в целях общественной безопасности, вытекает идея ограничения власти.

В этой оппозиции добро есть человек, которого, конечно, хорошо бы исправить, но государству доверять это дело никак нельзя. Поэтому да будет журналистика.

Пока — все.

"Журналистика и медиарынок", № 04, 2013