Журналистика и медиарынок

  • Увеличить размер
  • Размер по умолчанию
  • Уменьшить размер
Оценка пользователей: / 13
ПлохоОтлично 

Пора намывать новые земли

Нам, полагаю, тоже давно пора «намывать земли», «намывать Остров»... 
А мы – не «моем», а лишь пользуемся тем, что «намыли» для нас наши предки... 
Нам надо «намывать» то, что будет работать через 50-70 лет. Что с того, что нас не будет? Ведь кто-то же, надеюсь, будет жить на этой земле после нас!
Юрий Рост


...Иду на интервью, не зная точного адреса — «по приметам». Хозяин предупредил: «Дом без номера». Но обнадежил: «Не ошибетесь». И оказался, как всегда, прав...

Свернув с Чистопрудного бульвара в тенистый двор, в который раз умиляюсь многоликости родного мегаполиса: Москва, аки матрешка, скрывает секретные, самые неожиданные свои достопримечательности в глубине дворов,
за парадными фасадами...

Вот он, живой пример: в самом центре столицы, где только что отшумели страсти «Оккупай Абая», притаился — ни дать ни взять! — «филиал Крыма»...

Этот чистопрудный «крым», почти идентичный натуральному, включает в себя главные, хотя и не по-крымски добротные, атрибуты «частного сектора»: двухэтажный дом окутан плотным коконом дикого винограда (подумалось даже: уж не виновата ли в буйстве флоры «говорящая» фамилия «садовника»?).

У палисадника припарковано авто, на всякий случай «подписанное» владельцем — «МИХАЛЫЧ», причем надпись сия живописно обрамлена дымком курительной трубки...
Итак, приметы сошлись... Последние сомнения отпали, когда из райских кущ донесся приглушенный голос:
«Марина, заходите!» Раздвинув «шторы»-арабески из кудрявой лозы, смело иду навстречу голосу.

И оказываюсь... в студии культовой программы девяностых — «Конюшня Юрия Роста»! Со стен улыбаются и хмурятся знакомые и незнакомые лица... А откуда-то сверху, попыхивая трубкой, спускается сам хозяин этого великолепия — Юрий Михайлович Рост.

...Устроившись на длиннющей скамье, за уходящим в перспективу — идеальным для многолюдных посиделок! — столом, жадным взором ловлю «декорации»
предстоящей беседы.
Правила этикета («...В гостях не следует пристально разглядывать мебель, картины, другие предметы, находящиеся в комнате») в этот момент кажутся крайне неуместными.

Ведь все перечисленное как раз хочется разглядывать максимально пристально, фотографируя (и желательно — не только глазами) каждую деталь диковинного интерьера...

Да и как не разглядывать: не всякий день перед тобой разворачивается (к тому же, с комментариями автора!) целая эпоха — эдакий «групповой портрет» лучших ее, прославленных, представителей.
А также — простых, но колоритных трудяг. А также — причудливых предметов-«артефактов»: немых свидетелей великих и повседневных дел...

— Юрий Михайлович, судя по фотографиям — и домашним, и тем, что опубликованы в вашей книге «Групповой портрет на фоне века», — вас интересуют не только известные персоны, но и простые, ничем (по крайней мере на первый взгляд) не примечательные граждане. Это действительно так?
— Я никогда не разделял людей по принципу «известный-неизвестный». Для меня всегда было важно, чтобы человек сохранил себя, свое достоинство. Важно, чтобы он не просто жил, а обязательно что-то существенное добавил в жизнь. А вот в какой области — для меня не суть важно.

— Ведь вряд ли вы определяете по трудовым достижениям, скажем, комбайнера, «достоин» он попасть в объектив или на страницы вашего очерка или «не достоин»? По каким критериям отбираете своих героев? По лицам?
— Дело, конечно, не в том, какой он комбайнер и сколько зерна намолотил. Может быть, комбайнер отличный, а вот человек — скверный. Зачем он мне такой нужен?
А человеческая суть... она, конечно, всегда на лицах проступает — ее не скроешь...

— Как вы попали в журналистику? С детства о ней мечтали или все получилось спонтанно, «само собой»? Может быть, кто-то из умных людей посоветовал, разглядев «потенциал»?
— Да нет, никто мне ничего не советовал — я всегда был «сам себе голова». В детстве, отрочестве и юности ранней жил в Киеве.
И действительно, на каком-то этапе вдруг понял, что хочу, как вы говорите, «попасть в журналистику». Сначала немножко, совсем чуть-чуть, сотрудничал с телевидением — делал какие-то ерундовские программки, совсем малюсенькие. Тогда у меня еще не было никакой определенной идеи, связанной с журналистикой.
В то время я был неплохим спортсменом. Однажды во время сборов познакомился с ребятами из Ленинграда. И так мы с ними сдружились, что я решил: все, буду поступать в Ленинградский университет! И — поступил.
В то время на филфаке образование давали чрезвычайно серьезное — еще бы, там преподавали выдающиеся ученые: Берков, Бялый, Макогоненко, Еремин, Пропп... — это все такие имена мощные!..
К тому же, мне повезло: я поступил в тот год, когда отделение журналистики «отпочковалось» от филфака и переросло в самостоятельный факультет. Нам, будущим журналистам (наверное, еще «по инерции»), давали серьезнейшую филологическую базу — ничуть не хуже, чем студентам-«филологам». И это, конечно, не могло не сказаться положительно на кругозоре, да и на манере письма... А после 2-го или 3-го курса меня направили на практику в «Комсомольскую правду».

Наверное, в то время это было серьезное издание?
— Да уж, газета была более чем уважаемая. Трудился я там при корпункте, под руководством Валентины Бианки — племянницы очень известного в то время писателя. Это было первое мое «пришествие» в «Комсомолку». Практикантом я оказался усердным, старался не ударить в грязь лицом: хорошо поработав, напечатал много материала... И усердие мое было вознаграждено: на следующий год, во время второй моей «комсомолкинской» практики, пошел «на повышение» — меня взяли стажером по Ленинграду... А потом подоспела Олимпиада-68, и мне поступило предложение, от которого сложно было отказаться: переехать в Москву, в отдел спорта.
Ну а первую свою заметку я, точно помню, написал 22 июня 1966 года.

— Расскажите немного про ту, «советскую», «Комсомолку». Что она дала лично вам как начинающему журналисту?
— Полученное там «образование» было не менее ценным, чем те знания, что я приобрел на университетской скамье...
Помню, когда кто-то из нас приходил к редактору с просьбой: «Дайте мне задание, тему», то почти всегда слышал в ответ: «Да если бы у меня была тема, я бы и сам написал!» Поэтому куда чаще мы не выполняли редакционные задания, а «крутились», придумывая что-то сами...

— Вы пришли в журналистику в шестидесятые, когда чувствовалось еще теплое дыхание оттепели. А как ощущали себя в 1990-е, когда «белое» стремительно превращалось в «Черное» и наоборот?
— Да нет, ничего не превращалось — это большое заблуждение. Событиям стала даваться какая-то другая легальная оценка.

— Власть разрешила «заходить за флажки»?
— Не совсем так. Сама территория, огражденная «флажками», — расширилась. Да и раньше, в «застойные» времена, «Комсомолка» была мощной газетой, печатала острые для того времени материалы. Иногда за смелость приходилось платить довольно высокую цену. Почитайте учебник по истории журналистики — там подробно описан факт из биографии главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Воронова: его сняли с работы за критическую статью Аркадия Сахнина «В рейсе и после». По результатам хлесткой публикации (о том, как «зарвался» Герой Соцтруда, командир китобойной флотилии «Слава» Алексей Соляник) «герой» статьи был с должности уволен, но пострадал и главред «Комсомолки»: на долгие четырнадцать лет его сослали в «почетную ссылку» — в ГДР.

— Такова была в то время общая практика или это был все же «частный случай»?
— Уровень официально разрешенной критики был тогда крайне низок — секретарей обкомов уже нельзя было трогать. А Сахнин посягнул в своей статье на «святое»: не только на репутацию Героя Соцтруда, но и — косвенно — на «самого» члена ЦК Украины. Это было более чем серьезно.

— Вы помните, у кого брали первое итервью? И как в целом относитесь к этому жанру?
— А что вообще называть «интервью»? Для меня это понятие — «интервью», в чистом виде, — весьма условно. Честно говоря, я этот жанр недолюбливаю.

— Почему?
— Для меня он, скорее, — «технический». Конечно, с одной стороны, нужно большое искусство, чтобы человека «разговорить», и уметь выслушать его, и не заставлять отвечать на те вопросы, ответы на которые знаешь сам. А с другой стороны интервью — это своеобразный «способ прикрытия»: ты «прячешься» за известной личностью.

— И все же, беседы с какими известными личностями вспоминаются сегодня как наиболее интересные?
— Из старых, «комсомолкинских», неплохое интервью, помню, у меня получились с Товстоноговым...
С Таней Тарасовой, с Мариной Нееловой вышли хорошие интервью когда-то... С Аней Дмитриевой...
С Сахаровым было интервью очень важное, которое, к сожалению, так и не было напечатано...

— Должен ли, по-вашему, журналист иметь какой-то особый взгляд на мир, отличающий его от людей других профессий? Может быть, какую-то особенно активную жизненную позицию (АЖП)?
— «АЖП» — конечно, аббревиатура хорошая, информоемкая. Думаю, АЖП журналиста заключается в том, что он пишет. И если он пишет какие-то вещи, которые помогают читателю понять, «что к чему в этом мире», то есть осознать страну и свое место в ней, то в этом и заключается, по-моему, «активная жизненная позиция» журналиста.

— А какой журналист, по-вашему, более «качественный»? «Чистый» — получивший только журналистское образование или «смешанный» — пришедший в журналистику из другой профессии?
— Однозначного ответа не дам — по-разному бывает, все зависит от человека. Но надо иметь в виду вот что: журналистика никакого образования не дает. Вообще! Она дает лишь возможность обнародовать свои мысли. Образно говоря — дает «ключ», который открывает «двери», ведущие в информационное пространство.
Почти все известные мне научные журналисты были по образованию инженерами: научный обозреватель «Комсомольской Правды» Ярослав Голованов, научный редактор «Комсомолки» Владимир Губарев, зав. отделом науки Михаил Хвастунов...
Аркадий Ваксберг, служивший одно время собкором «Литературной Газеты» в Париже, был юристом... Все они пришли в журналистику «с профессией». И это — полезно: по крайней мере, такие люди точно знают, о чем пишут.

— Многие ваши снимки получили мировую известность. Как вы расставляете приоритеты между фотографией и журналистикой?
— Я не считаю себя фотографом.
В моем понимании, фотограф — это человек, который занимается фотографией в чистом виде: он «делает красиво», а не «ловит объективом жизнь». Я же иллюстрирую фотографиями собственные материалы. Значит, я — журналист.

— То есть текст для вас все же первичен, а фотография — лишь «приложение» к нему?
— По-разному бывает. Иногда случается, что фотография доминирует, но все же чаще — текст.
В «Комсомолке», к слову, были мастера, успешно совмещавшие оба жанра: яркие тому примеры — Василий Песков и Всеволод Арсеньев. Оба они — асы в фотографии и не менее прекрасные очеркисты.

— Вы — заядлый путешественник. Что предпочитаете снимать во время странствий виды или людей?
— Снимаю и людей, и землю. Ведь человек неотрывен от своей земли, он с ней — «в одном контексте».

Уверен, что климат и ландшафт оказывают громадное влияние на восприятие мира. Характер южного человека отличен от характера северного. И психологические установки у них — разные

Вы футбол посмотрите: «северный футбол» и «южный» — две совершенно разные по стилю игры...
И так во всем.

— Помните ли свои снимки, за которыми пришлось «поохотиться»?
— Ой, таких много было: по большому счету, все хорошие непросто дались. Труднее всего снять человека таким, каким ты его себе представляешь. Ведь далеко не всегда человек видит себя таким же — чаще всего эти образы не совпадают. Нередко случалось, что мне нравился снимок, а моему «герою» — нет. Похожая история вышла и с Окуджавой: всем его портрет нравился, кроме самого Булата. Как-то на мой недоуменный вопрос: «Скажи, почему ты не любишь этот снимок?» он ответил: «Я там слишком похож на себя!».

— Какова, по-вашему, «оптика» идеального журналиста: он должен смотреть преимущественно «вокруг себя» или «вглубь себя»?
— Тут, думаю, многое зависит от того, какой у тебя инструментарий. Если ты — фотограф, то, конечно, ты должен оглядываться по сторонам, и замечать, и понимать, что происходит вокруг, и всегда быть «на низком старте», чтобы успеть «остановить чудесное мгновение».
А пишущий журналист, конечно, хоть и будет видеть то же самое, но просто не будет этого... узнавать. Он будет узнавать какие-то другие вещи — те, что интересуют его с точки зрения создания текста.

— А как вы относитесь к интернет-журналистике?
— Никак я пока к ней не отношусь.
Я пока в это дело не проник. Но думаю, что она имеет право на жизнь. Однако именно журналистика! Что же касается массового «словесного потока» в блогах, то там, конечно, много «мусора». К сожалению, многие блогеры неимоверно снижают критерии восприятия слова. И уровень доверия к приведенной ими информации, как правило, невысок.

— У вас никогда не было планов издавать свой журнал?
— Были такие планы. Мы даже название зарегистрировали (какое — не спрашивайте: секрет!). Но потом как-то не сложилось — все оказалось слишком сложно...

— А почему «не сложилось»? Постиг какой-нибудь «форс-мажор»?
— Да нет, не было никакого «форс-мажора». Я вовремя понял: «редактор» и «журналист» — это все-таки две совсем разные профессии. Убежден, редактором надо быть «от Бога». Или — не быть им совсем. Кстати, сейчас я работаю именно с таким редактором — с Митей Муратовым из «Новой Газеты». Доводилось мне работать и с другими «великими» — с Егором Яковлевым, например... Застал я и конец редактора «Комсомолки» Юрия Воронова. Да и Ирэна Лисневская, на телевидении, была хорошим редактором — хорошим хотя бы уже потому, что «не вмешивалась», если не было к тому веских причин.

— Считаете, что «невмешательство» — всегда правильная политика для редактора?
— По-всякому бывает. Иногда ситуация требует «вмешаться», потому что редактор обладает (ну, или, по крайней мере, должен обладать) стратегическим видением, именно он должен выдавать «на-гора» конечный продукт, а для этого — уметь соотносить каждую стадию «производственного процесса» с конечным результатом.

— Есть журналисты, условно говоря, — «волки-одиночки», а есть — «командные игроки». Вы к какой категории себя относите?
— Почти все журналисты — и пишущие, и снимающие — чаще всего добывают информацию в одиночестве. А вот редакторы — это «капитаны команды», организаторы журналистики.

— А в какой газете, на ваш взгляд, легче работать: в региональной или центральной?
— Не думаю, что в региональной легче. Потому что «в центре» — много власти и, следовательно, ее можно каким-то образом обмануть, сориентировавшись на одну ветвь или на другую... А в регионах, как правило, сидят «мелкие царьки», которые контролируют все и вся. Но там есть много достойных людей, журналистов замечательных...
Я иногда езжу на разные семинары и вижу, как здорово работают местные журналисты.

— Давайте поговорим о телевидении. С 1994 года вы были автором и ведущим на «НТВ» и «РЕН ТВ». В частности, вели программу «Конюшня Юрия Роста». Это название как-то было связано с проблематикой передачи?
— Да нет, совсем не связано. Именно здесь, где мы с вами находимся, велись съемки, а в XIX веке в этом доме была конюшня Боткиных. Тематика же программы была отнюдь не «лошадиная» — мы говорили «про людей». Длился этот телепроект довольно долго: года три или четыре.

— А сейчас вы в курсе теленовостей? Телевизор смотрите?
— Футбол смотрю. «НТВ» не смотрю вовсе, «РЕН ТВ» — крайне редко. Иногда «Дождь» посматриваю, но тоже от случая к случаю.

— Журналист-телевизионщик и журналист-газетчик» — это разные «породы» журналистов?
— Думаю, да. Для «телевизионщика» важно уметь видеть конечный продукт задолго до того, как он произведен. Для «газетчика» же это необязательно. Я, например, когда начинаю писать статью, часто даже не знаю, каким будет финал.

— Пушкин тоже, по версии Лотмана, не знал, чем закончится «Евгений Онегин»...
— За Пушкина спасибо...
А «телевизионщик», в отличие в данном случае от Александра Сергеевича и от меня, обязательно должен себе представлять ту «картинку», которая должна получиться «на выходе». Кроме того, ему противопоказано бояться камеры. Он должен быть естественным, органичным. Должен уметь общаться, быть открытым и одновременно интровертным...
В общем, ему необходим целый набор качеств, необязательных для журналиста «пишущего».

Телевидение — это коллективное творчество, а журналистика «пишущая» — удел одиночек: корпят себе над листом бумаги (а теперь — перед мониторами компьютеров), что-то себе пишут...

— Должен ли, по-вашему, журналист быть «мобильным», легким на подъем, или это качество необязательно?
— Раньше было так: если ты сидишь в редакции «безвылазно» дней десять, тебя оттуда просто пинками выгоняли в командировку! Ну, может быть, за исключением тех отделов, которые обрабатывали добытую информацию. Когда я работал в новостном отделе советской «Комсомолки», две командировки в месяц у нас было — как минимум!
Да и в «Литературке» люди на месте не засиживались, вовсю колесили по стране. Меньше других «командировались» лишь те, кто писал большие материалы — такие, как, например, Ваксберг... Эти журналисты ездили, может быть, реже, «целево», а мы мотались — будь здоров!.. А сейчас зачастую черпают информацию из Интернета «столовыми ложками», перемалывают ее, перелопачивают... Не гнушаются чужой «жвачкой» — пищей, уже пережеванной другими... На место события часто не дают себе труда выбраться...

— Сейчас вы сотрудничаете в основном с «Новой Газетой». А как там обстоят дела с «мобильностью»? Много командировок?
— В «Новой» тоже люди много ездят, причем, как правило, — в «горячие точки». Но не только туда. Например, Эльвира Горюхина мотается по стране без конца... «Новая газета» вообще, считаю, абсолютно уникальна. Ее роль в обществе можно сравнить разве что с ранним «Современником».

— А в каком из изданий, где вы работали, вам было наиболее комфортно?
— Я работал, если не считать сотрудничества с «Московскими новостями», в четырех газетах: в «Комсомолке», «Литературке», «Новой газете» и «Общей газете».
И на каждом из рабочих мест я чувствовал себя нормально.

— «Общая газета» не очень на слуху...
— О, это была очень хорошая газета Егора Яковлева! Образовалась она, между прочим, во время путча, в 1991 году. Когда все газеты позакрывали, журналисты создали такую «общую» газету. А чуть позже Егор Яковлев сделал большую газету формата А2.

— И «приютил» ценных журналистов, ушедших из других изданий?
— Ну, главной-то «ценностью» был он сам. Потому что он был такой «системообразующий человек»: вокруг себя всегда очень эффективно структурировал «хаос» — в «творческий порядок».

— Вы — перфекционист?
— Именно так.

— Разделяете ли мнение многих коллег, что сейчас — эпоха дилетантов?
— Да, можно сказать, что сейчас «эпоха дилетантов».

— Связано ли это массовое «журналистское дилетантство» с развитием информационных технологий?
— Думаю, не в малой степени — да. Технологические новшества позволяют участвовать в информационных процессах кому угодно — вне зависимости от моральных и профессиональных качеств. Правда, сейчас, я заметил, уже появляются в этой среде люди, которые работают на «компьютерной площадке» вполне профессионально. Хорошо работают в Интернет-изданиях такие журналисты, как Наташа Геворкян, Игорь Свинаренко... Из «Коммерсанта» многие ребята имеют за плечами газетную журналистику... И вообще, лучшие, самые мощные, по моим наблюдениям, имеют крепкую «газетную» подготовку.

— Раньше, в советские, да и в переходные, «перестроечные», времена тиражи многих СМИ просто «зашкаливали»: например, у журнала «Наука и жизнь» было три с половиной миллиона...
— Да уж, а у «Литературки» — шесть с половиной, у «Комсомолки» — вообще одиннадцать. А в иные времена доходило и до тринадцати...

— А сейчас, если есть сто тысяч, а то и пятьдесят, — уже считается, что «жизнь удалась». Почему так?
— Отчасти, думаю, это связано с экспансией телевидения и развитием Интернета. Ну и, конечно, с тем обстоятельством, что страна в значительной степени утратила интерес к печатному слову.

— Может быть, все оттого, что слишком велики «ножницы» между словом и реальностью? И, возможно, уже какой-то «иммунитет к слову» у читателя выработался?
— Да нет, я думаю, что и раньше таких уж читателей серьезных не так много было. Просто раньше чтение определенных изданий было сравнимо с неким «колодцем», к которому можно было прильнуть, дабы испить «живой воды». А сейчас из крана что-то капает цвета ржавчины, а люди считают, что это и есть «вода». Критерии, конечно, колоссально изменились...

— А наличие рисунков и фотографий, по-вашему, способствует росту тиража?
— Я думаю, способствует. Некоторые таблоиды с огромными тиражами, как известно, вообще основаны на фотоснимках.

— Готовы ли вы поделиться с нами творческими планами?
— Да планов как таковых и нет. «Я планов своих люблю громадье!..» — это не про меня. План, полагаю, — это вообще отдельный жанр.

— А как к вам обычно приходят сюжеты для очередного материала? Может быть, есть какой-то «алгоритм» их поиска?
— Да вот как-то приходят... Это по-разному бывает — иногда толчком может послужить какая-нибудь ерунда совершеннейшая. Никогда не известно, что подвигнет тебя на «подвиги», что именно послужит импульсом к мозговой деятельности... Что-то увидишь, услышишь... Наудачу поедешь и найдешь что-то стоящее. Я думаю, из внутренней потребности, настроя все получается.
И в зависимости от внутреннего настроя ты ищешь и, если повезет, находишь то, что потом воплощается во что-то интересное и полезное.

— То есть «настрой» — это своеобразная «антенна» творческого человека для ловли «сигналов из ноосферы»?
— Ну, да, что-то в этом роде. Только у каждого эта «антенна» — своя: одно и то же событие кого-то ни на что не сподвигнет, а для другого — станет импульсом к творчеству. Но к этому «сигналу» надо быть готовым: почему-то таблицу Менделеева увидел во сне именно Менделеев, который денно и нощно думал о химии, занимался ею...

— Чувство юмора нужно журналисту?
— Крайне желательно.

— А к критике как относитесь?
— Я ее не читаю: «Чукча не читатель, чукча — писатель»...

— То есть вам все равно, что скажут о вашем творчестве критики или близкие люди?
— А вот близкие люди — это совсем другое! Я отношусь с величайшим вниманием к тому, что о моих работах говорят близкие, а также люди, мнению которых я доверяю.
А критики мне зачем, когда есть редакторы? Их мнению я, правда, иногда сопротивляюсь, но соглашаюсь все же чаще.

— Значит, по-вашему, «суперпринципиальность» не всегда хороша для журналиста?
— Нет, конечно. Во многих случаях — вредна. Иногда полезно прислушаться к мнению компетентного человека. Когда мы сидели в «Литературке», у нас такая интересная комната была: Юра Щекочихин, я и Нелли Логинова. Нелли была нашим главредом. Нередко случалось так: напишу текст, дам ей посмотреть, а она сразу, едва глянув (а иногда, мне казалось, что и вовсе не читая): «Юрок, ты первый абзац выброси сразу!..»
И, что интересно, почти всегда она была права. (Смеется.)

— Такое у нее чутье было профессиональное?
— Ну, она знала, что у меня такие «философские заходы» бывают, которыми можно и пренебречь.

— Чтобы текст был более «плотным»?
— Ну, да, обычно же стараешься, как скульптор, «отсечь все лишнее»...
Я бы вообще заставлял всех пишущих журналистов читать сначала свои тексты любимым людям. И места, которые те будут пропускать, — вычеркивать безжалостно.

— Вам доводилось преподавать журналистику?
— Нет, вел только временами «мастер-классы»... Недавно, кстати, мне довелось встретиться со студенческой аудиторией.
И я заметил такую вещь: молодые люди, почти все, со страшной силой рвутся на телевидение. Зачем? Большинство, как правило, тянутся туда с одной целью — себя показать. Грубо говоря, «рожу показать». Причем очень много девочек — мальчиков в разы меньше. Это плохо.

— Почему «плохо»?
— Надо, чтобы и мальчики занимались журналистикой. Все-таки «мужской» подход в журналистике, как ни крути, отличается от «женского», и потребность в нем есть.

— Можно ли считать, что «журналистика формирует вкусы»?
— Хорошая журналистика формирует, а плохая им потакает. Она раздвигает «нижнюю границу» допустимого: то, что раньше было неприлично, непристойно, убого, — сейчас уже вроде как «нормально». Критерии меняются стремительно и радикально.

— Может ли журналистика «изменить мир»? Или сегодня ее главное предназначение — развлекать?
— Ну, нет, точно не «развлекать»! Думаю, журналистика может помочь людям осознать их место в мире, а уже эти люди могут попробовать изменить мир. Значит, опостредованно она участвует в процессе «по преобразованию мира».

— Все чаще создается впечатление, что сегодня мы являемся свидетелями какого-то совершенно нового этапа в журналистике. Последние два десятилетия «правила бал» коммерция, до этого, около семидесяти лет, — идеология. А сейчас, с появлением новых технологий, большая часть информации становится «неуправляемой». Вам так не кажется?
— Думаю, что журналистика действительно могла бы очень быстро измениться, если бы вдруг изменились хозяева изданий.

Если бы они «выдавили из себя раба» (и не по капле, а — враз!), то журналистика бы изменилась радикально

Журналист всегда работает на предлагаемом ему пространстве.
Вы можете написать что угодно, но, пока ваш материал не будет напечатан, он не станет статьей. Знаете, в чем заключается разница между рукописью и книгой? Книга — осязаема, каждый может взять ее в руки, а рукопись... она принадлежит только своему автору и не является «общественным достоянием».

— Как думаете, у журналистики есть будущее?
— Ну, конечно. Всегда ведь будет потребность в знании, в информации. А вообще журналист — он ведь как «переносчик», как «энцефалит»...

— Или, может, как «пчела, опыляющая умы»?
— Ну, это кто как... Некоторые — «пчелы», трудяги. Некоторые, скорее, подобны «клещам»: падают откуда-то с неба и «заражают»... А некоторые — как «сторожевые псы»: все зависит от взгляда, от подхода к жизни и к профессии.

— Вы гонитесь за рейтингом?
— Я — нет. Считаю, что это глупость большая. Вы должны прекрасно понимать, что людей, которые важны для вас и чьим мнением вы дорожите, не так много. Главное — не потерять лицо: журналист должен, прежде всего, думать не о «рейтинге» эфемерном, а о лице, о своем имени...

— Выписываете ли какие-нибудь газеты или журналы?
— Я — нет.

— А Читаете?
— Читаю. Газеты читаю «по наводке». Сейчас только что прочел в журнале «Знамя» реконструированные воспоминания Бориса Мессерера о Белле Ахмадулиной — «Промельк Беллы». Прочел с большим удовольствием — очень талантливо написано! Ну, а раньше все мы обязательно читали «Новый мир», «Иностранку», «Знамя», «Юность»... Эти журналы помогали нам лучше понять наше место в стране и мире.

— Сейчас у многих ностальгия по СССР. А у вас?
— Историю свою надо, конечно, знать. К тому же, времен однозначных не бывает. И в советские времена было огромное количество прекрасных произведений... С приходом Горбачева, конечно, изменилось очень многое — началась по сути совсем другая история. Горбачев, я уверен, проделал гигантскую работу для страны — жаль, что сейчас, пока он жив, многие этого еще не осознали.

— В перестройку отпала потребность скрывать или, в лучшем случае, «шифровать» свои мысли. Хотя до этого эти навыки, наверное, «въелись в кожу» каждого журналиста. По вашему опыту, использование эзопова языка затрудняет журналистскую работу или, наоборот, делает ее интереснее?
— Дело в том, что можно, конечно, написать всего два слова: «Имярек — дурак». Ну, или «подлец» — в зависимости от контекста. Но тебе же надо это доказать! И весь фокус заключался в том, чтобы, не называя суть вещей прямо, ты должен был написать свой текст так, чтобы читатель сам понял, почему он, имярек, «дурак» или «подлец». В этом — искусство журналиста... В лучших текстах почти всегда присутствует не один «слой смысла», а два или даже больше. Даже в тех текстах, которые не претендуют на «революционность» какую-то... А искусство слова существовало во все времена — оно понемногу утрачивается, но его надо культивировать. Не зря же в русском языке столько синонимов, стилистических приемов и других инструментов для выражения своих мыслей — нечего им «пылиться на складе», пользоваться надо!

— В Интернете ходит видеообращение, в котором вы призываете гипотетического «православного Моисея» «сорок лет водить народ по тундре» — подразумеваете, что лишь в этом случае ситуация в стране может измениться к лучшему. Этот видеоролик, правда, не очень «свежий» и, возможно, для вас уже утратил свою актуальность?
— Ну, во-первых, «православный Моисей» — это, конечно, метафора, ибо «оригинальный» Моисей был, как известно, иудеем. Надеюсь, что метафора — понятная: должно вырасти по крайней мере два новых поколения, чтобы раб, который в нас жил, живет и будет жить еще долго, был изгнан. Но теперь я все чаще склоняюсь к тому, что высказанное мной «предложение» — бесперспективно...

— Вы полагаете, что этот спаситель- «Моисей» еще не родился?
— Возможно, «Моисей» существует в каждом из нас, и он нас «водит»...

— И «изнутри» из нас «выдавливает раба по капле»?
— Вот уж не думаю, что раба можно выдавить «по капле»! Это — всего лишь красивая фраза.

— Стало быть, считаете, что «выдавливать» лучше «оптом»?
— Думаю, что выдавливать можно хоть всю жизнь, превратив это занятие в «хобби», но многие почему-то предпочитают махнуть на это дело рукой и «не заморачиваться» высокими материями...

— Сейчас журналисты почти не пишут о рабочих, крестьянах, фермерах... Как думаете, почему такой «игнор» по отношению к «людям труда»?
— Все просто: рабочие «закончились». Крестьяне тоже почти «закончились»... К тому же, надо уметь об этом писать.

— Для индустриального прорыва 1930—50-х требовался мощный выплеск энергии, которая у народа была. Сейчас мы, мягко говоря, не наблюдаем даже подобия этой мощи. Можно ли сказать, что сегодня народ несколько «сдулся»? Может быть, мы временно пребываем в «спящем режиме» и копим энергию для нового «рывка»?
— Ну, можно и такую терминологию употребить. Проблема в том, что сейчас нет у нас никакой идеи вдохновляющей. Была бы, к примеру, хотя бы идея «хорошо жить», но ведь нет и ее... Если бы власть, при всех своих декларациях, действительно была настроена на то, чтобы человек жил долго и хорошо, то у нас была бы сейчас совершенно другая страна — все объективные предпосылки для этого есть... А так что? У человека, по большому счету, никогда не было даже особого стимула зарабатывать: он не мог построить собственный дом, возделывать собственное поле...

— Это раньше так было?
— Да и сейчас, по большому счету, мало что изменилось. Малая часть населения может многое себе позволить, а подавляющая часть — не может почти ничего... Вот если бы идея «долго и хорошо жить» воплотилась в госпрограмму, были бы и «подвижки»... Чтобы ситуацию исправить, надо, по-хорошему, все менять: и систему здравоохранения, и систему соцобесечения... А они ЖКХ постоянно поднимают, потому что кому-то «все мало»...

Основная же «установка» у нас — на то, чтобы «народ выживал». И, таким образом, «выживают» сам народ

Для того, чтобы обслуживать «трубу» и «элиту», большого «поголовья» населения не нужно. Тем более «не нужны» пенсионеры — они воспринимаются как «балласт»: ничего не делают, а деньги им платить надо... Да, собственно, и производство, получается, при наличии «трубы» — не нужно... Это же постыдная история!
Все страны, которые прилично «выстрелили» в послевоенное время, занимались и занимаются собственным производством очень мощно — и Германия, и Япония, и Корея... Я уже не говорю о традиционно благополучных Нидерландах и Скандинавии: там и раньше все было устроено «по уму»... Хотя голландцы живут, на самом деле, на жутких землях — эти земли «подняты» искусственно: треть земель вообще из-под земли достали!
Они молодцы: «поднимают» их сегодня для того, чтобы через 50—70 лет эти земли «работали». Стало быть, мыслят стратегически. И японцы, при дефиците земли, ухитряются как-то выходить из положения — создают в море искусственные острова. Ну как их не уважать за это?

— А нам что предлагаете делать, чтобы приблизиться к «мировому эталону»?
— Нам, полагаю, тоже давно пора «намывать земли», «намывать Остров»... А мы — не «моем», а лишь пользуемся тем, что «намыли» для нас наши предки... Нам надо «намывать» то, что будет работать через 50—70 лет. Что с того, что нас не будет? Ведь кто-то же, надеюсь, будет жить на этой земле после нас!.. И не надо ни к чему людей призывать. Надо просто «создать условия», и они уже сами «обусловят» все хорошее.

— Вы считаете себя оптимистом? Что могло бы вас по-настоящему порадовать?
— Ну, если я надеюсь, что солнце будет светить еще много миллионов лет, что люди будут рождаться и умирать, что жизнь не будет (к счастью) вечной и что каждое следующее поколение будет повторять ошибки предыдущего... — в этом смысле я, конечно, оптимист.
А порадовать меня может многое: начиная от хорошей летней погоды и кончая хорошим климатом в стране. Или, скорее, — начиная с хорошего климата в стране...

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
...На этой, неожиданно радужной, ноте мы попрощались, и, поднырнув под живую занавесь, я не без сожаления покинула «московский Крым». Дойдя до арки, оглянулась: вдруг почудилось, что окна Роста провожают меня сквозь длинные виноградные «ресницы» задумчивым «взглядом»...
Далее путь лежал вдоль Чистопрудного бульвара — к одноименному метро. Справа и слева от пешеходной дорожки, на «золотых» для налогоплательщиков (по слухам, «рулонных») газонах кучковались неизбывные чистопрудные бомжи...
Они выглядели так, словно были и будут тут вечно и, уж конечно, ни за что на свете не уступят этого места любителям политических страстей... И я подумала: а ведь сложись обстоятельства чуть иначе, и кто-то из них — везунчик, не подозревающий о своем счастье! — вполне мог бы греть сейчас пахучие свои бока, лежа на «авторском» газоне самого Юрия Роста...


Марина Никулина

"Журналистика и медиарынок", № 08, 2012


 

ЖУРНАЛИСТИКА И МЕДИАРЫНОК: НАШИ АВТОРЫ

Алексей Белянчев, газета «Вечерняя Москва»
Мы, не сговариваясь, вдруг подумали: если газетный читатель средней и старшей возрастной категории (еженедельник как раз для нее, а молодежь, бытует мнение, больших объемов не читает) в письмах все время просит дать «почитать что-то серьезное», почему бы не разыграть материал на восьми полосах, снабдив его «плоскими», но теледокументальными приемами. Так родился новый жанр – «газетный фильм».