Журналистика и медиарынок

Исчезновение короля

Процесс формирования нынешнего уровня СМИ начался не вчера и даже не год, не пять лет назад — он длится не первое десятилетие. Многое менялось и далеко не все — к лучшему. Остановлюсь на судьбе лишь одного жанра, практически исчезнувшего за последнее время со страниц большинства изданий, фактически прекратившего свое существование.

Я имею в виду жанр очерка, тот, что со времен Пушкина, Радищева, Герцена, Короленко, считался вершиной журналистики. Тем незавиднее его участь в условиях «свободы слова», когда, казалось бы, «расцветают все цветы».

А между тем, воспоминания о лучших очерках советского периода и времен перестройки заставляют думать, что они отнюдь не портили репутацию ни одному изданию, где публиковались, не сокращали число читателей, но скорее, наоборот, заметно расширяли читательскую аудиторию, вовлекая в нее наиболее интеллигентную, прогрессивно, да и просто мыслящую часть общества.

Не думаю, что кто-то мог предположить, что именно очерк, вскрывавший новые пласты жизни и, как мощный атомный ледокол, прокладывавший новые пути в журналистике, станет первой жертвой «коренных преобразований».

Полагаю, что прежняя роль очерка, как и сами те очерки, игравшие подобную роль, живы в памяти многих, для кого качественная журналистика еще не стала сугубо теоретическим понятием. Освежу в вашей памяти несколько примеров из того ряда.

Пример первый — очерк Анатолия Аграновского «Пустырь», где впервые в нашей печати возникло слово и понятие «гласность», да и многие другие его работы, в частности «Открытие доктора Федорова», где состоялось открытие героя, ставшего со временем видным общественным деятелем, вошедшим в число властителей общественных дум.

Сейчас наши СМИ переполнены интервью и повествованиями о жизни одних и тех же довольно плоских, а то и нелепых «героев нашего времени». Издания будто договорились не выходить за узкий круг раскручиваемых персонажей, чью жизнь по каким-то соображениям высшего порядка надлежит отслеживать во всех подробностях, даже если всем давно уже ясно, что они ровным счетом ничего из себя не представляют.

Печать становится служительницей культа не личностей, а безличностей. 

Аграновский шел по принципиально другому пути. Он писал о никому не известном Федорове, еще далеко не академике и не основоположнике народного капитализма, а о бедном провинциальном враче, гонимом и травимом, который пытался предложить науке и практике что-то свое. Изгнанный из Чувашии, он прозябал в архангельской глубинке. Журналист нашел его, поверил в него и вывел в люди, побудив всю страну поверить в своего героя. Так журналист показал всей нашей журналистике ее возможности — открывать подлинных властителей дум.

Пример второй — очерк Анатолия Пушкаря «Плавбаза», впервые, пожалуй, с такой силой и наглядностью высветивший «темное царство» времен позднего «реального социализма». Журналист рассказывал о «трудовых буднях» женской бригады рыбообработчиц на траулере, ведущем промысел в Японском море. Общественности явлена жизнь людей, обреченных на то, чтобы нечеловеческими трудами зарабатывать себе на нищенское прозябание.

Это была, по-моему, первая в российской практике новейшего времени попытка открыть всем нам глаза на бытие современных рабынь, беззащитных, безмолвных, бесправных. Не насильно увезенных, не угнанных в рабство, но добровольно отправившихся туда, по сути, в изгнанье, потому что нет у них иного способа прокормиться самим и прокормить своих детей.

Напечатанный, как и очерки Аграновского, в старых «Известиях», очерк был призван обратить всеобщее внимание на набирающие силу процессы деградации «советского социалистического общества», ведущие его к краху.

Пример третий — открытие героя в очерке Анатолия Ежелева о ленинградском токаре-самородке Богомолове. Перед нами — простой работяга, человек, самой, пожалуй, массовой профессии, естественно, передовик. Вспомнить только, сколько было писано и переписано о передовиках в советской журналистике и какое отторжение вызывали у самих журналистов, да и у читателей эти опусы об ударниках, маяках… Но увиденная без прикрас правда о «самородке» стала настоящим открытием в журналистике.

Оказалось, что подлинному таланту нет покоя и в хваленом «рабочем коллективе», его душат и давят как сверху, так и снизу. Именно за уникальность Богомолова равно ненавидело и начальство, и всегда правый «трудовой коллектив», то есть такие же простые люди, как и он сам. Всех он не устраивал.

Потому как, с одной стороны, талант — это природная власть, которая нередко значит больше, чем власть административная, что вызывает у верхов чувствительную ревность. С другой стороны, класс уникального мастера невольно порождает сложности в его отношениях с «рядовыми тружениками», которым никогда не угнаться за показателями неординарной личности, от которой исходит самая страшная угроза — непрерывно растущие нормы выработки.

А это влечет за собой снижение заработков. В очерке исследуются объективные сложности присутствия в коллективе неординарного работника, вокруг которого образуются разного рода общественные завихрения, грозящие поколебать «социальный мир» на отдельно взятом производстве…

Пример четвертый — очерки Ирины Дементьевой, составившие ее журналистское расследование ингушско-осетинского конфликта начала девяностых годов, предсказавшие, по сути, неминуемое дальнейшее обострение межнациональных отношений на Северном Кавказе, многое из того, что стало происходить позже в этом беспокойном регионе.

Еще в то время центральная власть, заняв однобокую силовую позицию, сама того не желая, вновь вызывала к жизни, реанимировала имевшие старые корни конфликты, казалось, давно погребенные под наслоениями времени. Они, как споры сибирской язвы, дали страшные рецидивы. Сегодня мы с вами — свидетели того, к чему это привело.

Пример пятый (и последний) — очерк Леонида Шинкарева о трагической попытке бегства за границу семьи музыкантов Овечкиных, захвативших пассажирский самолет. Возбужденная общественность готова была тогда разорвать на куски неудачливых изменников родины. Сохранить в такой обстановке холодную голову и не поддаться такой естественной в возникших обстоятельствах истерии безоглядного осуждения корыстных целей и преступных действий, весьма и весьма непросто.

Но качественная журналистика тем и отличается от некачественной, что не позволяет себе простых и однозначных черно-белых выводов.

Вдумчиво и тонко проанализировав ситуацию, автор показал, что крайняя мера, на которую решились беглецы, стала актом отчаяния, в котором отразилось множество общественных проблем того исторического момента.

Не отравляя сознание масс

Итак, журналистика какого качества может считаться качественной? Качественная журналистика, как я ее понимаю, — это то, что создается высоким профессионализмом и безусловной приверженностью безупречным нравственным принципам.

Если считать продукцию средств массовой информации пищей духовной, а очевидно, таковой она и должна быть, то качественной мы обязаны называть ту, которая не отравляет сознание масс, как отравляет организм человека неумело или небрежно приготовленная еда. Но, напротив, приносит пользу и уму, и сердцу, придает человеку сил, обостряет его духовную зоркость, обращает его взор к тем проблемам общественной жизни, которые определяют сегодня наиболее важные для прогрессивного развития общества явления.

Качественная журналистика никогда не подыгрывает ни верхам, ни низам.

Качественная журналистика нередко оказывается у истоков тех событий, которые отбрасывают свет или тень на многие годы вперед. Качественная журналистика, о которой я говорю, не цитировала вождей, не брала напрокат, не заимствовала их идеи. Напротив, политики и те, кого мы сегодня называем политтехнологами, чаще, разумеется, без всяких ссылок на первоисточники, цитировали ее.

Она, качественная журналистика, давала власти те направления мысли, которые затем не просто повторяли высшие руководители, но которые становились программными для политических и общественных движений, тем самым возвышая журналистику в глазах общества.

Журналистика высшего качества — это журналистика открытия, нового слова, нового взгляда. 

Это — когда обществу на многое открывают глаза, добровольно или невольно закрытые.

Это — когда рассказывают о чем-то, далеко не всеми осознанном так, что многое вдруг становится на свои места, освещается светом многозначности и многослойности.

Это — когда просвещают и очень образованных людей.

Это — сплав нового слова и новой мысли, сформулированной общепонятными словами.

Экономия мыслей

Я привел, повторяю, примеры из одного жанра, без вести пропавшего в то время, когда создались исторические условия для его расцвета. Разумеется, исчезновение очерка произошло не само собой. Он не самопроизвольно и не добровольно сошел со сцены, не кончил жизнь самоубийством — это было изгнание. Очерк стал для новейшей журналистики «неформатом».

В чем же дело? Когда и чем проблемный очерк, справедливо считавшийся не один век вершиной русской журналистики, скомпрометировал себя перед текущей современностью? Чем не устроил? Или стал неугоден потому, что грозил скомпрометировать ее, эту современность?

Вряд ли у него были такие намерения. Просто безвременно скончалась сама та журналистика, спокойная, вдумчивая, неспешная, королем которой он считался. Она сгинула, оставив богатое наследство, по не вполне понятным пока причинам не привлекающее достойное внимание потомков.

Да, изменилось время, изменилось поколение редакторов, претерпел серьезные изменения сам тип современного журналиста. И все же что случилось с той журналистикой, примеры которой я представил? Умерла она своей смертью или погибла насильственной? Обидно, что погибла она как-то излишне неприметно — тихо, покорно, не сопротивляясь.

Ведь ей даже не был предоставлен шанс в новых условиях проявить себя. Словно кто-то за нее решил ее участь. За нее решил, что очерк современному читателю ни к чему. Захотели как будто враз совместить две экономии: газетного места и читательского времени.

По-моему, это был ошибочный шаг, приведший к «экономии» мыслей, поступающих в общественное пользование.

Что же, в самом деле, имеем в сухом остатке? Очерков нет, но это еще не самое страшное. Хотя возродить жанр будет тяжело, даже если некие властители его судьбы передумают и решат, что и при нынешних отношениях газетных магнатов и общероссийской журналистики очерк бизнесу не помеха.

Даже если власти, работодатели и журналисты договорятся о его возрождении, составив и подписав некий протокол о намерениях. Или же сразу совместно издадут «приказ», коллективно санкционируют разрешение — немедленно вернуть очерк на страницы современных изданий. Немедленно — не получится.

Кому возрождать? Писать кому?

Очеркистов того таланта и масштаба, какие были в пору «золотого века» жанра, вывели, как сорную траву.

Надо, выходит, возрождать, выращивать новое поколение очеркистов. А это — штучная работа, дело тяжелое и долговременное. Его не ускорят ни факультет журналистики, ни спонсоры, даже те, что полагают, что не кадры, а деньги решают все. Даже время — деньги. Но деньги — не время. А тут нужно время. И немалое.

Оборвана нить

С утратой очерка и очеркистов связана и третья утрата, по-моему, не менее серьезная. Проблема не в том, что сейчас меньше хороших журналистов, чем было когда-нибудь. Наверное, их не меньше. Считается, и, скорей всего, правильно, что число гениев и талантов в обществе в любое время примерно одинаково.

Но если говорить конкретно о журналистике, то и при наличии потенциально прекрасных очеркистов им не реализовать себя в полной мере при отсутствии в СМИ прекрасных редакторов, тех, кто умел бы «доводить» журналистов с отличными задатками до уровня мастеров высокого класса.

Мне кажется, уровень редакторской работы заметно упал, что произошло это как-то постепенно, исподволь, почти незаметно. Но не могло не произойти — была школа, которая брала свои истоки еще с дореволюционных времен.

Но ее уже нет — и на этом направлении оборвалась «годов связующая нить». Опять же не сама собой. 

Сейчас таких редакторов, которым бы журналист, осознающий свою силу, доверял настолько, что внимал бы каждому слову, каждому совету того, кто берет в руки его материал и начинает, что называется, страница за страницей «проходиться» по тексту, помогать дорабатывать, углублять — таких нет или почти нет.

Мне непонятно, почему нынешние редакторы, прежде всего главные, определяющие уровень требований, возглавляющие самые популярные издания (если можно сегодня говорить о популярности общеполитических изданий), так и не нашли времени, чтобы своевременно пригласить к себе, например, Егора Владимировича Яковлева, которого уже нет с нами, и поговорить об искусстве редактирования. Взять у него уроки.

А этот мастер, я знаю, уже отойдя от дел, еще полный сил и творческой энергии, очень страдал от невнимания к нему, от пренебрежения его редкостным даром и высочайшим профессионализмом. Как редактор, Егор Владимирович, наш замечательный современник, не сомневаюсь, ни в чем не уступал и самому известному советскому редактору — другому нашему современнику Алексею Ивановичу Аджубею.

А ведь Яковлев не был зятем ни Горбачева, ни Ельцина, но сделал для журналистики на ее очередном переходном этапе — от гласности к свободе слова — никак не меньше, чем Аджубей в период сближения журналистики с жизнью, с человеком, в годы ее другого исторического перехода «через Альпы» — от казенщины к человечности.

Точно так же не могу понять, что за объективные причины могли лежать в полнейшем пренебрежении к опыту и таких первоклассных редакторов, тоже недавно ушедших, как Анатолий Иванович Друзенко и Николай Давыдович Боднарук (называю известинских редакторов, с которыми меня связывали многие годы совместной работы).

Профессиональное общение с ними было бы, не сомневаюсь, весьма полезно для повышения квалификации редакторов новой волны, если бы те, конечно, не стыдились учиться, не боялись поумнеть.

В невнимании к опыту своих современников мне видится не просто поразительное равнодушие, да и отчасти высокомерие, но и профессиональная расточительность и в известной мере формальное отношение к своим служебным обязанностям, к настоящему и будущему нашего общего дела — российской журналистики. 

Недоверие - знак хороший 

В России сегодня существует почти астрономическое число факультетов и высших школ журналистики. Редкое издание, тем более позиционирующее себя как общенациональное, обходится без такого рода собственной школы. Но кто преподает в этих школах?

Чей опыт и знания признаются достойными «клонирования», если ни одному из названных выше истинных гроссмейстеров очерка и поистине выдающихся редакторов их организаторы «не успели» предложить испытать себя на поприще подготовки журналистских кадров?

А ведь качественное обучение — не последнее условие создания качественной журналистики.

Журналистика не живет в отрыве от жизни, в отрыве от культуры, неотъемлемой частью которой является. И происходящие в ней процессы характерны для отечественной культуры в целом, для всех ее составных частей, таких как театр, кино, литература, библиотечное дело, образование, воспитание, где также ощутим кризис качества.

Качественное падение общего уровня — следствие тех разрушительных процессов поспешного реформирования, которые происходили в жизни, тех новых отношений, которые позволили устанавливать критерии качества далеко не всегда имевшим для этого серьезные основания лицам. Духовный кризис предшествовал экономическому, предопределив и умножив его последствия.

Но одно то, что мы говорим о «кризисе журналистики», порождающем к ней общественное недоверие, — это, по-моему, хороший знак. Само падение доверия к журналистике, как мне видится, тоже хороший знак. Было бы хуже, если бы та журналистика, которая нас с вами глубоко не устраивает, пользовалась широким общественным доверием.

Но этого нет. Значит, наши оценки совпадают с критическими представлениями общества. Значит, само общество — читатели, зрители, слушатели — не обманывается. Значит, оно выносит происходящим процессам точную оценку.

А это гарантия того, что журналистика, восстанавливая доверие общества, без которого ей не поднять свой авторитет, будет меняться.

"Журналистика и медиарынок", № 6, 2009.